«Улисс» в русском зеркале - Сергей Хоружий

Однако не будем заострять, господа, сегодня у нас упор на общечеловеческие ценности, и мы эти ценности трактуем со всей, понимаешь, широтой, как видите, даже не исключая покойных представителей человечества. Пока только выдающихся, но это лишь первый опыт, мы его будем развивать, и кто знает, может быть, в недалеком будущем мы еще увидим здесь, в этом зале, целое множество мертвецов, знатных и незнатных, независимо от образования и заслуг, пола и возраста, и конечно независимо от национальности. Перефразируя в некотором роде великого Гоголя, скажем: все гробы будут в гости к нам!

А сегодня мы вас понимаешь приветствуем, мистер Джойс, мы рады вас встретить и угостить от всей широкой русской души. Пейте и кушайте, господа!

Высокочтимейший глава высокочтимого собрания, милостивые государыни и государи!

Позвольте выразить мою совершенную признательность за те внимание и честь, что столь щедро расточаются вами скромной моей персоне. Ценя радушие вашего приема, я испытываю не меньшее удовольствие и от вашего восхитительного здравомыслия, от неподражаемой невозмутимости, с какой откликнулись вы на мое прибытие и мое присутствие здесь. Я не встретил ни слабоумных недоумений, ни идиотических басен, ни детских ужасов и восторгов – словом, ничего их тех обильных свидетельств людской глупости, что сопровождают обыкновенно явления моих собратьев-покойников.

Этот отрадный факт обращает меня к некоторым из моих давних размышлений о вашей стране. Я полагаю, что здесь перед нашими глазами некое достопримечательное свойство России и русских, ведущее нас в глубину их природы. Как издавна уяснилось мне, едва ли еще где-либо грань между смертью и жизнью столь зыбка и незаметна, столь с легкостью переступаема – в обе стороны – как в вашем отечестве. Это не тайна и для вас, мы слышим порой, как вы сетуете на это – однако же признайте, милостивые государи: если и будет преувеличением сказать, что вы всегда этого хотели, то святою истиною будет сказать, что к этому вы всегда направляли ваши усилия. Ваши владыки-деспоты всех веков и режимов, ваши раскольники, ваши террористы, ваши литературные гении, что в юности столько раз увлекали меня в свои захватывающие внутричерепные путешествия, – все они с трогательным единодушием и пылом, из века в век, стремились сокрушить одно и только одно: границу между явью и вымыслом, реальностью и мечтанием. Они истово устремлялись к тому, чтобы русская одержимость и wishful thinking (неспроста этому выраженью нет перевода на ваш язык!), русское безумие и русский бред равно были бы разлиты в русском сознании и русской действительности, в вашей внутренней и вашей внешней истории. И они – преуспели. За всеми драстическими переменами, коим дивятся пустоголовые – я не имею в виду здесь буквальный смысл, господа! – я нахожу у вас лишь унылые повторенья, очередные победы прожекта и произвола над трезвым и кропотливым устроеньем вещей. Plus ça change, plus c’est la même chose.

Но здесь мне пора вас предостеречь, господа, предостеречь от того, чтобы вы услышали в моих словах декларацию превосходства. Минули годы, когда я бывал исполнен этого чувства! с тех пор давно уж оно представляется мне лишь пустым и суетным. В каждом из жребиев людских свое безумие и своя тщета – и призрачны, мнимы все превосходства в мире – хладном и смешном мире, как верно выразился мой присутствующий здесь ученик, и нет нужды в уточненьях, об «этом» или о «том» мире речь, ибо мир – к сожалению или к счастью – мир один, господа! И при всем том, есть один лишь жребий, что я мог выбрать, и выбрал, и что пребудет со мною. Меня позабавили раздумья ваших ветеринаров над тем, что я за существо. Обратись они ко мне, их озадаченность могла бы еще возрасти: они узнали бы от меня, что живой или мертвый, я – Художник. Художник – диковинное существо! На каждой из станций моего земного труда я брался заново за его описание, и всякий раз оно выходило иным, опыт юности, потом бесополезно нечитаемая Голубая Книга из Экклса, édition de ténèbres, пока наконец в немыслимой ночной книге я не высказал все, что доступно человеку.

Все вы помните наизусть, конечно, эти страницы. Шем писака меньшовик и алшемик из своего ненебесного тела неневедомую изводя дозу непристойной материи [эти пять «не», в них выпад ответный гения и возврат билета, прошу я читателя заметить, смиренный Сергий, писец и летопиписец] утверждается в космическом своем существе melliflue minxit и утверждается в существе творческом истово и неукротимо предаваясь писанию писает он и он пишет извечный невечный обоюдописа́тель-пи́сатель вы слышите как язык ваш неподражаемо и неложно вам сообщает про сакраментальный союз стихий первопоследний алшемик исписал каждый квадратный дюйм единственного подручного колпака шутовского, собственного тела, покуда своей коррозийной сублимацией один в непрерывном настоящем залоге кожух медливо не развернул всю поприхотипригнанную кругокатную историю (и следственно, он сказал, мысля от собственной индивидуальной персоны жизненегодного житья, трансакцидентировал медливыми огнями сознания в дивидуальный хаос, погибельный, властный, присущий всеплоти, человечий сугубо, смертный) но с каждым словом что оставалось непреходящим осьминогое я которое он выструивал-из-заслонял-от кристаллического мира скукоживалось все шагренкожистей и дориангреистей в своей рваникчемности.

Здесь сказано все и навсегда. В единственном мире кругокат неотрывен от того, что я называл в свое время эпос тела, от шутовского моего колпака, что шагренкожась, уж скукожился так, что стал до предела неузнаваем его фасон, как вы изволите сами видеть, только что ж нужды, что нужды, как дед моего героя, Липоти базиликограммат, я пребываю верным служителем бога Тота в кругокате письма, неразделимом самотождественном кругокате тела-письма-истории, в ПИСЬТОРИИ, каковая есть единое и всё, лишь громовыми ударами кругокат не обрываясь разрывается и членится, и слышимо уже мне, хоть, верно, не слышно вам, как вскоре над вами и посреди вас раздастся грозный раскат – что, впрочем, нисколечко не колышет досточтимейших граждан вашей обширной страны в стенах илиза илизасте это досточ очтим бра бран собра

О слушай, слушай, слушай!

Голос моего хозяина!

несколько нетрадиционное заключение речи и сопровождавшие его тело(?)движения классика нелепо-пугающие для тех кто помнил плохо цирцею не слишком были замечены словодельцами которые давно уже с аппетитом следовали приглашению предыдущего оратора конечно ускользнула от них и легкая допущенная гением передержка причисление вашего слуги к ученикам своим лестное однако неосновательное я же признаюсь испытал укол известного раздражения к чему однако сразу добавим что он и остался единственною шероховатостью между нами за все эти памятные дни то был кстати немалый сюрприз для нас язвительный и колючий нрав корифея вошел в легенду и мы с тревогою ожидали высокомерной критики готовились к нападениям и спорам а вышло-то между тем скорее наоборот и мирный дружеский разговор вращался больше вокруг сравнительных достоинств виски джей-джей-энд-си и славной перегородовки фирменной настойки моего друга на этих ну знаете переборочках внутри грецкого ореха после нескольких дней живых российско-ирландских собеседований в таком духе мы решили а чего собственно в этой москве торчать дернем-ка на лоно природы и впрямь в столице нас ничто не удерживало раструбив и раззвонив о приезде корифея задолго до самого события третий рим затем словно забыл о нем вплоть до того что когда открылся-таки пресловутый вербалайф причем открылся с великой помпой с пышным концертом некрозвезд и исполнением праздничной кантаты С песнями борясь и помирая наш народ на кладбище идет да так вот в числе приглашенных на открытие не было джеймса джойса хотя не что иное как толки о визите ирландского некрогения родили на свет идею конгресса а с нею и учреждение таинственной премии пукина кстати пукин-то этот оказался в итоге пупкером что нас нисколько не удивило и премия пупкера была торжественно вручена некоему милашевичу некропрозаику одних лет с нашим классиком но смеем судить не совсем одного таланта притом даже неизвестно где похороненному этой чудесной новости было для нас довольно утро следующего дня нас застало уже вдали от обезумевшей толпы на берегах тихой митинки как в идиллические времена царя ивана или царя бориса журчавшей по равнине между угличем и калязином где сходятся тверские московские и ярославские земли здесь провели мы неразлучною троицей несколько безмятежных дней разбирая сравнительные достоинства тверского темного и портера гиннесс признавая что лиффи будет пошире митинки но та зато чище ну или до войны была чище да потягивая козье молочко к двум из нас это относилось как понимаете фигурально и когда мы за ним заходили к соседке лидии иванне изящные тонкорогие созданья шарахались и топорщили шерсть дыбом фигуры моих друзей фантастическими контурами адских крок прочерчивались на яркой зелени березок за гробом оба художника стали как-то удивительно схожи и мне порой стоило труда различать их